Иногда мне даже снились сны, связанные с этой картиной: ручеëк, преодолев рамку, перетекал на стену, а потом через подоконник срывался наружу, в курятник, куда выходили окна большой комнаты и, вырвавшись на свободу, превращался в неудержимый поток, заливавший близлежащие огороды и улицы. Я вскакивал на подоконник, с восторженным визгом нырял в прохладную воду, гонялся за огромными рыбами, хватал их за хвосты и выбрасывал на берег, предвкушая вкуснейший ужин. Иногда я бросался в воду, но она к моему удивлению оказывалась не прохладной, а тëплой и я просыпался в мокрой постели. Потея от стыда, я ночью пробирался на чердак, где прятал залитую простынь в надежде, что мать не заметит временную пропажу.

Каждый день я любовался на этот шедевр пейзажной живописи, не раз задавая себе вопрос: «может ли где-то на земле на самом деле существовать такая красота, и если да, то почему я родился не там, а именно здесь?» Иногда ощущение несправедливости притуплялось, тем более что все мы страдали патриотическим синдромом глиста, любовь которого к родине поистине безгранична, какою бы смрадной она ни была.

Утешаться можно было ещë и тем, что неброскость нашей натуры имела и неоспоримые преимущества перед, на первый взгляд, более благословенными местами: у нас не было никаких естественных водоëмов, стало быть, нам не грозили наводнения; не было гор, значит, нечего опасаться землетрясений, нет змей – нет и змеиных укусов и так далее. Если нас и настигали какие-нибудь мелкие неприятности, то были они рукотворного происхождения: казахстанские атомные полигоны были недалеко, так что вместе с тëплым южным ветром и до нас в 50-е – 60-е годы долетали частички научного прогресса.

Для повышения урожайности поля опрыскивались дустом, «парижской зеленью» и прочими инсектицидами, которые доставлялись в воздух неуклюжими на вид фанерными аэропланами, прозванными в народе «кукурузниками».

Этим названием они обязаны Никите Хрущëву, одержимому идеей «догнать и перегнать Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения», который никак не мог смириться с отставанием самой передовой страны мира, ну, хотя бы в идеологическом плане, от «акул буржуазного капитализма» в такой незатейливой отрасли как сельское хозяйство.

Побывав в Америке, он понял, что победить США можно только их же оружием: бескрайние кукурузные поля произвели на него огромное впечатление. Никита Сергеевич стал пламенным пропагандистом выращивания этой культуры в СССР - от Казахстана до Тихого океана. Вскоре поля под кукурузу были распаханы даже в северных районах страны: на Чукотке, в Архангельской области и Якутии - не могли же партийные руководители этих областей не откликнуться на призыв любимого, но и грозного вождя! Любовь Никиты к кукурузе была безграничной: он всячески восхвалял это растение, приносившее не только вкусный початок, который можно было скормить и людям и животным, но и дававшее длинный стебель, годившийся на корм скоту. Во время одного показательного мероприятия по пропаганде «царицы полей» он, поливая перед журналистами молодые ростки, даже ударился в поэзию:

«Расти, расти кукуруза,
на всей территории Советского Союза!»

Фотографы сделали фотографии, журналисты записали очередной призыв в свои блокноты, партактив кинулся претворять, но чуда так и не произошло – наоборот, не то что обогнать, а даже просто догнать Америку не удалось, а кое в чëм отставание даже увеличилось.

Неуклюжее рифмоплëтство Хрущëва тут же перевели на профессиональную основу всегда готовые к отражению новых веяний поэты, один из которых – «вечный комсомолец» Александр Безыменский, сподобился на следующее:

«И я горжусь, что, жизнь любя,
моя лирическая муза
за честь считает для себя
воспеть тебя, о, кукуруза!»

Совершенно случайно, без всякого повода, взял недавно с полки томик стихов Маяковского, и был совершенно обескуражен: великолепный поэт! А учась в школе, я ничего не понимал, и терпеть не мог его революционную тематику.

И вот на удивление встречаю имя Безыменского, да, причëм два раза, в стихах Маяковского:

 

Юбилейное

 

Александр Сергеевич,

разрешите представиться:

Маяковский.

...Надо,

чтоб поэт

и в жизни был мастак.

Мы крепки,

как спирт в полтавском штофе.

Ну, а что вот Безыменский?!

Так...

ничего...

морковный кофе.

А в стихотворении «Послание пролетарским поэтам» Маяковский обращается сразу к трëм стихоколлегам:

Товарищи,

позвольте

без позы,

без маски –

как старший товарищ,

неглупый и чуткий,

поразговариваю с вами,

товарищ Безыменский,

товарищ Светлов,

товарищ Уткин.

Мы спорим,

аж глотки просят лужения,

мы

задыхаемся от эстрадных побед,

а у меня к вам, товарищи,

деловое предложение:

давайте

устроим

весëлый обед!

То, что Маяковский своих собратьев по перу всерьëз не воспринимал – налицо, но только жаль, что они, почëтные и обласканные властями, ещë долго после его самоубийства в 1930 году жили и процветали.

Так вот, в воздухе парили кукурузники и в зависимости от направления ветра, мастерства лëтчиков и их добросовестности зависело приземление этой гадости. Часто и над нашим городишком шëл лëгкий дождик из бесцветных капелек, падавший на редких прохожих, которые догадывались об их происхождении, но особенно не возмущались. А уж как радовались мы, мальчишки, пролетающим аэропланам – в нашей монотонной жизни это было всë-таки событие.

Борьба с вредными насекомыми прошла очень успешно: вскоре поля и огороды были очищены от разноцветных бабочек и лупоглазых стрекоз, нас больше не жалили медоносные пчëлы и свирепые сибирские осы, пустые спичечные коробки валялись без дела, так как жуки и кузнечики стали большой редкостью. Вслед за насекомыми пропало большинство певчих птиц: зимой наши места перестали посещать красногрудые снегири, обычно яблоками висевшие на голых ветках; редко-редко появлялись синички, весело склëвывавшие кусочки сала в кормушках. Ну а летом и вовсе было тоскливо: в городе птицы почти перевелись, и только в деревне ещë можно было увидеть ласточек, да жаворонки иногда зависали над лугами, поддерживая своим пением трудолюбивых и не очень трудолюбивых колхозников.

Прекрасно чувствовали себя только вездесущие воробьи, шумные сороки и бетонноклювые вороны, размножавшиеся с завидным постоянством. Вслед за птицами в лесах пропала всякая живность. Мы летом часто ездили в деревню на сбор земляники, так тишина, стоявшая в лесах, иногда была просто невыносимой. Время от времени по омскому областному радио даже сообщали, в каких районах проводилось опрыскивание и призывали население не выезжать на сбор ягод и грибов. Это положение изменилось только к концу 70-х годов, когда закончилось перепахивание буквально каждого клочка земли и поливание его отравой из воздуха.

Удивительно, но через несколько лет жизнь в лесах восстановилась: там опять можно было увидеть ежей, птиц, лисиц и даже ходили слухи, что в омской области появились лоси.

Окончательная победа над вредной живностью и связанная с ней надежда на тучные нивы почему-то себя не оправдала: изобилие к нам не пришло. Очереди за хлебом, которые и раньше портили нам жизнь, стали ещë длиннее, а мука и вовсе стала дефицитным товаром. Завоз муки в магазин становился событием для маленького городка, в котором слух о поступлении немедленно достигал самые отдалëнные его уголки. Не успевал последний мешок муки перекочевать с грузовика в подсобку киоска, расположившегося рядом с магазином, как туда уже вперевалку неслись исилькульские матроны, пережëвывавшие огромными ягодицами вылинявшие ситцевые сарафаны. Галдя и кудахча, они устраивали очередь и, лузгая семечками, обменивались последними новостями и раскройками из журнала «Работница», поносили погоду, начальство, директора магазина и его жену-хапугу; доставалось и проходившему мимо попу, которого подозревали в воровстве свечек и пособничестве властям.

Вскоре начиналась продажа муки, в которой мы, исилькульская шпана, играли важную роль. Болтаясь в летние каникулы по улицам нашего городка в поисках развлечений, к которым относились наблюдение за случками собак и кошек и стравливание бездомных псов; подглядывание через заборы за степенью зрелости овощей и фруктов в чужих огородах; пение дразнилок Вале-балалайке – исилькульской дурëхе, незадорого помогавшей пьяным мужикам избавляться от давления в области паха, мы раньше всех узнавали о привозе муки и занимали боевые позиции у киоска.

Дело было в том, что мука отпускалась в ограниченном количестве – сколько-то килограммов в одни руки. Чтобы получить побольше, тëтки из очереди собирали нас и распределяли между собой: на каждого приведëнного ребëнка полагалась полноценная доля, так что иногда женщины нахапывали так много муки, что мы даже помогали им донести покупку до дома. Вскоре у киоска стояла толпа многодетных женщин, наполнявших свои котомки кульками с мукой. Отстояв очередь, мы получали по 15 копеек на мороженое, и опять становились в хвост к очередной «маме». Никто за нами не следил, но мы на всякий случай меняли состав братьев и сестëр, чтобы подлог не бросался в глаза. Поближе к обеду, когда товар подходил к концу, тëтки срывались и сварливо ругались друг с другом:

- Вот ты, Нинка, ты чë опять припëрлась? Ты же только что отоварилась! - возмущались новоприбывшие покупатели.
- Да она муку у свояка оставила, он тут за углом живëт! - докладывала очередь.
- Вот падла! - сокрушались те.
- Дык она ещë и пацанов привела кучу.
- А вы, не приводили чë ли? - огрызалась Нинка.
- Да не так, как ты – сразу пять штук.
- Если вам денег для пацанов жалко – я-то чë?

Словесная перепалка постепенно переходила в свалку и разомлевшие от полуденной жары тела, пыхтя и сопя, клубком вились на подступах к киоску. Мы же, с раздутыми от мороженого животами и, бренча остатками денег в кармане, отправлялись на поиски дальнейших приключений.

Центральная улица – Коммунистическая, проходила через весь город, упираясь в железную дорогу. Раньше она называлась улицей Сталина и это название так укоренилось в памяти горожан, что еë и после переименования продолжали называть Сталинкой.

«В какой магазин пойдëм - на Восточных или на Сталинке?»
«Да пойдëм на Сталинку, там может очередь поменьше.»
«Вы не скажете, как в школу № 1 пройти?»
«Да идите прямо по Сталинке, а на втором перекрëстке повернëте направо и Вы уже там.»

Сталинка была насыпной, асфальтированной дорогой, значительно возвышавшейся над прилегающими, второстепенными улицами, для которых асфальта или не хватило или не было выделено в виду незначительности оных. Мы проживали на оных улицах и незначительность нашего существования - не могут же на незначительных улицах проживать значительные люди – постоянно была перед нашими глазами. Особенно это сказывалось весной, когда снег, метровым слоем покрывавший улицы и огороды, начинал таять. Я не думаю, что многие из исилькульцев знали, кто такой Сизиф, и даже думаю, что назвав кого-нибудь так, вполне можно было бы схлопотать по физиономии за нанесение оскорбления, но только такое сравнение приходит в голову при воспоминании о тех временах.

В 60-е годы снег в нашей части Сибири выпадал, мало сказать – обильно. В деревнях дома иногда заносило под крышу; забор вокруг райбольницы зимой не был виден – а высотой-то он был как-никак больше полутора метров. На Новый год мы как-то были у родственников в Николай-Поле – буквально час езды на автобусе. Так вот, проснувшись утром, мы не могли выйти в дверь – дом был занесëн снегом. Пришлось с подветренной стороны вылезть в окно и прочистить дорожку от входной двери до сортира, тоскливо дожидавшегося освобождения от налегающей тяжести.

Зато какие мы строили снежные лабиринты и ледяные горки, какие устраивались снежные бои и хоккейные баталии! Удовольствие портили только морозы, достигавшие иногда 40 градусов ниже нуля, но и от них страдали в основном взрослые, мы же умудрялись резвиться и в такую погоду, не обращая внимания на обмороженные носы и пальцы.

Так вот, весной эти снежные массы начинали таять, заливая огороды, сады, улицы и, что страшнее всего, подвалы. В каждом частном доме был подпол, в котором хранилась картошка, банки с соленьями и вареньями и прочей снедью, который теперь наполнялся водой. Каждый день на протяжении примерно месяца мы вечером, после прихода отца с работы, вëдрами выкачивали воду из подпола, которую выливали в канаву перед домом – а куда ещë? За ночь вода опять просачивалась в погреб, и на другой день всë начиналось сначала.

Улицы превращались в непроходимые топи, которые даже в сапогах было трудно преодолеть. Поскольку все жители прилегающих к Сталинке улиц должны были как-то на неë попасть, а только через Сталинку поддерживалась связь с внешним миром: школами, магазинами, вокзалами, почтой и т.д., вдоль домов прокладывалась тропинка из золы, оставшейся после зимней топки, битого кирпича, камней и других отходов. В ход шло всë, что было плотнее воды. Эти стройматериалы несколько дней уплотнялись и утрамбовывались, утаптывались и пригонялись, так что через неделю мы уже могли гордо дефилировать по Сталинке, высокомерно поглядывая на жителей соседних улиц, не успевших достичь такого комфорта. До Сталинки мы добирались в сапогах, которые злостно чавкали, напоминая о том, что победа над естественным развитием событий недолговечна, что она потребует новых жертв. Так оно и было: тропинку приходилось ежедневно поддерживать в эксплуатационном состоянии и подсыпать золу, которой становилось всë меньше в связи с приближением конца отопительного сезона; битого кирпича или камней дома ни у кого уже не было, так что мы даже бродили по улицам в поисках щебня.

Весной наша улица представляла собой водный канал, по которому мы катались на плотах или на лодке соседа – охотника, представляя себя то пиратами, то героями романов Майн Рида.

Был у нас ещë и рынок, где местные жители и приезжие колхозники торговали овощами и фруктами, зерном и животными; здесь находилась фотомастерская, а также парикмахерская, где я впервые был подстрижен под полубокс, что вызвало негодование у моего брата, которому по малолетству пришлось обойтись чубчиком.

Большое впечатление на нас, исилькульских пацанов, производил магазин охотника и рыбака, где ружья тогда открыто висели прямо на стене, а пули разного калибра в деревянных ящиках стояли прямо на прилавке. Порох взвешивался и продавался в кульках из газетной бумаги и был так же доступен, как рыболовный крючок. На двери магазина был прикреплëн плакат, обещавший каждому, кто принесëт пару волчьих ушей награду в 50 рублей. В то время волков считали настоящей угрозой для вездесущих двуногих, а ужасные истории о их прожорливости были обязательной составной вечерних посиделок запуганных жителей деревень.

Здесь же мы с изумлением увидели странных темнокожих людей, с кривыми ногами, которые в любую погоду, даже в невыносимую жару, ходили в кожаных сапогах и тяжëлых стëганых халатах; их женщины носили яркие плюшевые кофточки, увешанные монистами, разноцветные юбки и были такими же кривоногими. Они деловито сновали по базару, не обращая внимания на окружающих их бледнолицых сограждан. Отец объяснил мне, что это казахи – коренные жители этих мест, от которых идëт и название нашего города.

Оказалось, что Исилькуль по-казахски означает - гнилое озеро. Вот тебе и на! И это при том, что озеро Иссыккуль в Киргизии название которого звучит почти что так же, означает – горное озеро! Знакомым, которые с лëгкой завистью цокали языками, узнав в каком чудесном месте я родился, приходилось объяснять, что нет мол, на свет я появился не на горном озере, а на гнилом болоте.

Много лет спустя мама мне рассказывала, что ещë в 30-е годы казахи в этих местах водились во множестве; они разводили лошадей и верблюдов, но постепенно куда-то все пропали. Наверное, у них просто начали отбирать животных, сгоняя ни в чëм не повинных скотоводов в колхозы, так что им и делать ничего не оставалось, как спасаться бегством. Ловить кочевников в казахстанских степях – нелëгкое дело! В этом я убедился, когда впервые совершил с родителями дальнюю поездку на поезде из нашего Исилькуля в Алма-Ату. Ехали мы не то трое, не то четверо суток по степи, в которой не было ничего: ни деревьев, ни озëр, ни городов. Разве что иногда вдали медленно проплывал аул или совсем рядом пролетало мимо мусульманское кладбище с полумесяцем на мазанках, которым отсутствие людей придавало нереальный, мистический вид, вызывавший невольную тревогу. Когда через пару дней на горизонте вдруг появились двугорбые неуклюжие животные, степенно несущие себя над землей, изумлению моему не было конца: подобной экзотики я и представить себе не мог!

Непосредственно с представителями этого народа я столкнулся, когда дом наших соседей напротив, купила семья казахов. В 60-70-е годы всë больше казахов покупало дома в пограничных Казахстану российских городах, не нанося в то же время урона демографической ситуации на исконно русских территориях. Воспитанный в традициях патриотического интернационализма, я немедленно кинулся налаживать межнациональные контакты: соседского сына, который представился Колей, я сразу же вовлëк в наши нехитрые дворовые игры. Коля активно участвовал в различных играх, но на свой лад – объяснить ему правила этих игр было невозможно. Если мы играли в казаки-разбойники, то в какой бы команде он ни был, он неуклонно захватывал в плен и тех и других. Коля не мог понять, что ловить нужно только представителей другой команды. Если мы играли в прятки и Коля должен был искать, то он, найдя одного из спрятавшихся, тут же прятался сам, забывая о том, что остальные ждут его в потайных местах. Мы невыносимо страдали в своих укрытиях, проклиная Колину медлительность и собственное умение спрятаться так, чтобы нельзя было найти.

Особенно Коле понравился футбол. По всей видимости, он раньше мяча не видел, так как восторг, с которым он гонялся за этим круглым предметом, можно объяснить только отсутствием Дома пионеров, летних лагерей и уроков физкультуры в местах, откуда прибыли новые соседи. Коля с фанатичным блеском в глазах носился по улице, получив мяч, мчался напропалую к цели, время от времени предупреждая нас о предстоящем: «Читай голь!» Попав в дерево или куст, он радостно кричал «голь!», а промазав мимо мяча, так же радостно кричал «ай, сайтан!»

Однако его манера игры в футбол, над которой мы поначалу посмеивались, постепенно начала раздражать: получив мяч, Коля никогда не давал пас, а зигзагом, спотыкаясь и падая, устремлялся к воротам, влекомый одной целью: забить гол, причëм неважно в чьи ворота – свои или чужие. Потерпев в очередной раз поражение в объяснении Коле правил футбольной игры, я подумал, что это может быть связано с недостаточным владением Колей русским языком. Ну что ж! Если гора не хочет идти к Магомету, придëтся Магомету пойти к горе! Я решил выучить казахский язык!

Продавщица в книжном магазине вытаращила на меня свои бесцветные глаза и заявила, что и не слыхала о том, что существует русско-казахский словарь. Да и вообще, зачем он нужен, когда почти все казахи говорят по-русски, а с теми, которые не говорят, и говорить не о чем. Она всë же пообещала заказать такой словарь, «если он, конечно, есть», но предложила запастись терпением и особенно на успех не надеяться.

Поскольку освоение Колей правил футбольной игры оттяжки не терпело, я принял решение создать свой собственный русско-казахский словарь. Расчертив в тетрадке лист посередине, и написав в левой колонке «Русский язык», а в правой «Казахский язык», я принялся за работу. Уже первая буква алфавита оказалась крепким орешком - все слова на «а», которые мне приходили в голову, были какими-то нереальными: астролябия, например, астрономия или акведук.

Поняв, что одному мне словарь не составить, я позвал Колю и объяснил ему, что намерен составить русско-казахский словарь, который мне нужен для полноценного общения с ним, с Колей, на его родном языке. К моему изумлению Коля не был согласен с тем, чтобы общаться со мной на казахском языке. Он заявил, что уже прекрасно владеет родным языком и мечтает так же хорошо овладеть и русским, и что общение с русскими на казахском языке только отбросит его назад в интеллектуальном развитии. Пришлось использовать всю обаятельность, уговаривая Колю помочь мне в приобщении к восточной цивилизации. Я рассказал ему всë что знал об Ибн Сине и Алишере Навои – Коля отметил, что для казахов у них странные имена; для поддержания боевого духа Коли упомянул Тамерлана и Чингисхана. Сказки про Али-бабу и Синдбада-морехода произвели на него большое впечатление, он отметил хитроумность и смелость Али-бабы, а про Синдбада сказал, что так же одиноко и потерянно чувствуют себя путники в бескрайних казахских степях. Поняв, что Коля начинает расслабляться, я ударил козырным тузом и рассказал ему, что и великий казахский поэт Абай Кунанбаев много сделал для взаимопонимания казахов и русских, он, например, переводил на казахский язык Пушкина и Лермонтова, да какое там! Он даже немецкого поэта Гëте, а тот для немцев – что Пушкин для русских, перевëл на казахский язык.

Коля дрогнул, но всë ещë не сдавался. Последним аргументом, который окончательно рассеял сомнения Коли, были мамины плюшки, посыпанные маком и покрытые глазурью из яичного белка и сахарной пудры. Слизывая с губ сладкую глазурь, и не выпуская из вида четвëртую плюшку, лежащую на тарелке, Коля сказал, что я его убедил в необходимости составления русско-казахского словаря, хотя бы в целях лучшего взаимопонимания народов, как бы продолжая дело, начатое великим Абаем.

Однако Коля поставил одно условие: наш труд должен был называться казахско-русский словарь, иначе он неизбежно должен был бы думать о дискриминации, поскольку русские всегда хотят быть на первом месте. Я проявил великодушие.

Мы уселись на траву на краю высохшей после очередного дождя канавы, свесили ноги и принялись за дело.

- Коля, сказал я, - начинаем с буквы «а». Есть, например, в казахском языке слово «арфа»?
- Нету, - твëрдо ответил Коля.
- А аквариум? Это слово есть?
- Нету, - так же твëрдо ответил Коля.
- А где же вы, казахи, держите рыбок?
- А мы их не держим, - ответил он, удивляясь моей непонятливости. - Мы их просто кушаем, - добавил он ни с того ни с сего.
Я даже не нашëлся, что сказать. Но как я ни напрягался, ни одного нормального слова на «а» я вспомнить не мог.
- Ну хорошо. Давай по-другому. Какие слова на казахском начинаются на «а»?
Коля подумал и заявил, что может вспомнить только два слова: «арба» и «асëл».
- Ну, арба, это и так понятно, это любой понимает, - поддержал я его. - А вот осëл, начинается с буквы «о» и произносится – осëл.
- Нет, - ответил Коля, - асëл – это такой зверь. У него длинные ноги, длинный хвост, длинные уши. Вообще его зовут есек, но многие называют его по-русски – асëл.
- Господи, да не асëл – осëл! - говорю я.
- Это, наверное, какой-то другой зверь, - говорит Коля. - А этот твой зверь – он кричит «и-ааа»!? - заорал он мне вдруг в ухо.

Я почувствовал лëгкий приступ расовой неприязни, но тут же застыдился и подавил его, вспомнив о тяжëлой судьбе дяди Тома, истреблении индейцев Амазонки алчными лесозаготовителями и другие, менее тяжëлые случаи несправедливого отношения людей друг к другу.

Коля исчез из нашей жизни также внезапно, как и появился. Может быть, бывшим кочевникам стало тесно на узких исилькульских улицах, может быть, они не вписались в чужое русскоговорящее окружение. Скорее всего, родители Коли не смогли побороть кочевой ген, который неумолимо гнал их дальше в поисках более просторных шатров, плодородных пастбищ, лоснящихся лошадей и лохматых верблюдов.

День близился к вечеру, но я так замечтался, что забыл о том, что отец скоро должен прийти с работы. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я поднял голову и увидел отца, который, заметив мирно струящийся над куриным загоном дымок, наблюдал за мной с другой стороны забора. Ничего не сказав, он пошел ко входу, а я не спеша затянулся ещë пару раз – всë равно застукали - и тоже пошëл домой.

К моему удивлению вечер прошëл спокойно – ни слова о вреде курения, ни поучений, н и ч е г о! Но не тут-то было: после ужина отец сказал, что пока мама и сестра убирают посуду, мужчины, как им и полагается, должны после еды покурить. Я сделал большие глаза, но отец сказал, что начиная с сегодняшнего дня, мы будем вместе курить после ужина, тем более, что в компании это делать веселее, чем в одиночку. Я начал отказываться от такой чести, уверяя, что не такой уж я и заядлый курильщик, но отец настаивал на своëм. Мы уселись перед печкой на скамеечки, отец открыл дверцу и поворошил угли, которые вспыхнув, обдали нас жаром.

В то время бытовые условия в городе Исилькуле оставляли желать лучшего. Я думаю, что они и сейчас оставляют желать лучшего, но тогда особенно. В нашем доме была печь, которая не только зимой отапливала дом, но и летом топилась для готовки еды. Я даже помню то время, когда мама пекла дома хлеб, который был несравненно вкуснее магазинного. Газовые плиты появились только в середине 60-х годов и были невиданной роскошью: теперь не надо было ни свет ни заря вскакивать с постели, вынимать ночную золу, нести в дом дрова и угли и так далее.

Холодильником нам служил старый колодец в огороде, вода которого для питья не годилась. Зимой нам холодильник и не особенно был нужен – при таких-то морозах. Летом же в ведро складывалось масло, сметана, колбаса и прочие продукты, а ведро опускалось в колодец, где висело наполовину погружëнное в ледяную воду.

Очень портили нам жизнь вечные проблемы с питьевой водой. Идти за ней нужно было на водокачку, а ближайшая хотя и находилась в конце нашей улицы, не всегда работала, а когда давала воду, то у неë выстраивалась огромная очередь. Воды нужно было много: для готовки, для поливки огородов, для стирки, да ещë и про запас. Мы только для стирки должны были принести 40 вëдер воды – для детей задача неприятная. Нас было трое и мы, в конце концов, приноровились: пока двое, сгибаясь в три погибели и обливаясь водой плелись домой, один стоял в очереди и бренчал вëдрами. Не успевала подойти его очередь, как мы уже были на месте. Однако не мы одни были такими хитрыми, так что очередь почти не сокращалась.

Хуже всего было зимой: на весь город, в котором проживало около 25.000 человек, было всего четыре водокачки, из которых три замерзали напрочь. С унылым видом люди в 30-градусный мороз бродили по городу в поисках воды, спрашивая друг у друга, которая из колонок работает, и, получив наводку, понуро шли дальше. Придя к следующей, и узнав, что и эта не работает, мы, не ругаясь, обречëнно шли дальше.

Если говорят, что уровень цивилизации определяется уровнем состояния общественных туалетов, то в Исилькуле цивилизации не было по причине отсутствия общественных туалетов. Но если определять уровень цивилизации уровнем состояния частных туалетов, то и здесь цивилизацией не пахло. Наш город сплошь состоял из одноэтажных домов, но эти дома невозможно сравнить с домами, скажем, в Германии. У нас не было водо- и газоснабжения, не было канализации, не было телефонов, не было... да чего там только не было!

Туалеты обычно представляли собой покосившийся домик где-то в конце огорода, всë лето источавший стойкое зловоние; здесь радостно жужжали огромные зелëные мухи, поддерживавшие своим присутствием кишащих на дне выгребной ямы опарышей, глистов и прочих тварей. Зимой вонь была не такой невыносимой, зато эстетические чувства посетителя туалета оскорблял образованный фекалиями столб, которой с неумолимостью сталагмита устремлялся из глубин клоаки ввысь. Несколько раз за зиму его приходилось сбивать ломиком. Весной оттаявшие туалеты очищались, причëм, самым простым способом: мы вëдрами вычерпывали зловонную массу и заливали ей огороды. Польза была двоякая: и туалет очищен и огород в удобрениях. Несколько дней над городом висел невыносимый запах говна, который вскоре испарялся до следующей весны.

Отец достал из кармана пачку Беломора и протянул мне папиросу. Делать нечего – я тоже деловито подул в пустую половину гильзы, придавил кончик папиросы, затем на ширину пальца придавил еë поперëк – так делали взрослые курильщики, и прикурил от спички, поднесëнной отцом.

- Пëтр, перестань, - сделала мать попытку остановить воспитательный процесс. – Он же ещë маленький!
- Ничего, ничего, какой же он маленький? Он уже большой, папиросы курит. Скоро водку пить начнëт. А может уже и пьëт? – вопросительно уставился он на меня.
- Да перестань – какая ещë водка! – всполошилась мать.
- Да как какая!? У меня в погребе начатая бутылка «Столичной» стоит. Я вчера посмотрел, а в ней меньше, чем пару дней назад было. Я не пил, ты не пила, а водки нет. – Он опять пристально посмотрел мне в глаза.

Ну, хорошо, я на самом деле позавчера лазил в подвал за маринованными яблоками и совершенно случайно увидел на полке бутылку, на этикетке которой была фотография красивого многоэтажного здания и надпись курсивом: Водка столичная. Ну, не удержался, попробовал. Во рту загорелось, потом стало тепло. Сегодня тоже хлебнул, но ведь чуть-чуть, совсем незаметно было.

- Никакую водку я не пью! – крикнул я с надрывом. – Придумаете тоже.
- Хорошо, хорошо, водка – это в будущем, а сегодня покурим и спать пора. Да, почему ты дым просто втягиваешь в рот, а потом выпускаешь. Это неправильно. Смотри: ты втягиваешь дым и глотаешь его, вот тогда будет правильное курение. Так, затянулся, теперь глотай.
- Не могу, он не глотается, - попробовал я отговориться, но отец продолжал настаивать, не обращая внимания на увещевания матери. После двух-трëх затяжек голова моя закружилась, к горлу подступила тошнота, какая-то невероятная тяжесть сковала всë тело, и я сполз со скамейки на пол.
- Что ты наделал!? – закричала мать, схватила меня и отнесла в кровать.
- Ничего, ничего, проспится и встанет утром, как ни в чëм не бывало.

Не знаю, что там отец наделал, но после этого случая, я лет десять не то, что курить, нюхать дым не мог.

 

Приезд монголов в Исилькуль стал звёздным часом для Вали-балалайки, которая вдруг превратилась в вожделенную целой оравой оголодавших самцов соблазнительную самку. Валя по-своему даже похорошела: её глупое лицо было нарумянено, чувственные выступающие губы ярко накрашены, волосы забраны назад – ни дать ни взять – кустодиевская баба.

Плосколицые охотники до женских красот вереницей ходили за Валей, которая даже под толстым слоем косметики умудрялась краснеть от удовольствия при виде такого количества поклонников. Встречи Вали-балалайки и её ухажёров происходили в городском садовом питомнике, в котором мы мальчишки ориентировались как в собственном огороде. Страстное желание подсмотреть процесс соития, да ещё на природе под открытым небом, не давал нам покоя. Самые смелые утверждали, что спрятавшись за деревьями или кустами можно незаметно подкрасться на расстояние, с которого всё видно, но все наши мечтания с самого начала были обречены на провал: проникнув на территорию питомника, мы уже издалека видели дожидавшихся своей очереди и приводящих себя в состояние боевой готовности сперминаторов. О том, чтобы подкрасться незаметно не могло быть и речи, а попросить монголов посмотреть на это дело мы не решались.

Как я сразу до этого не додумался! Наконец-то до меня дошло, в чём был смысл существования города Исилькуль. Оказывается, Исилькуль был одной из перевалочных станций Транссибирской железнодорожной магистрали, связавшей Южный Урал с Владивостоком, строительство которой началось в 1891 году. А в 1895 году зародилось селение Исилькуль, со временем превратившееся в важный железнодорожный узел, где переформировывались железнодорожные составы, перегружались грузы, останавливались поезда дальнего следования и сновали электрички, связывающие Исилькуль с близлежащими городами и посёлками.

Дожидаясь как-то электрички на Омск, я ещё раз стал свидетелем глобального значения нашего городка, когда на станцию вполз длиннющий состав с теплушками, набитыми плохозубыми вьетнамцами. Не помню уже, то ли они ехали с Запада на Восток, то есть, получив подготовку, ехали обратно на родину, то ли с Востока на Запад, с целью получения инструктажа, во всяком случае, остановку в Исилькуле они сделали.

Поезд, скрипя всеми тормозами, медленно остановился, огромные двери теплушек раздвинулись и в проёме показались радостно улыбающиеся плоские лица. Из вагонов вьетнамцы не выходили, но с любопытством оглядывались вокруг, показывали руками друг другу на что-то интересное за моей спиной. Я повернулся, но ничего особенного не увидел: маленькая площадь перед вокзалом, да здание вокзала – вот и всё.

Тут открылась дверь привокзального ресторана и из него вышли два подвыпивших мужичка. Взявшись для удержания равновесия за руки и широко расставляя ноги, они, шаркая и спотыкаясь, направились к железнодорожной платформе, с нескрываемым удивлением вглядываясь в чужеродные физиономии. Дойдя до платформы, мужички, не обращая внимания на пассажиров, поначалу долго пытались окинуть взором весь состав, который тянулся до горизонта по обе стороны станции. Покачиваясь, они стояли перед открытой теплушкой.

- Не, Толян, ты понял, какие длинные составы бывают?
- Да опупеть можно.
- Интересно, кто это? Куда их везут?

Толян, бывший несколько повыше, слегка икая покачивался из стороны в сторону, крепко держась за рукав видавшего виды пиджака своего более устойчивого друга.

- Да щас спросим. Вы кто? Вьетнамцы чё-ли? – спросил Толян, икнул и добавил, обращаясь к товарищу, - ну и говно же эта сука Надя наливает, щас им прямо в морду блевану.
- Да держись, паря, ты чё!? Это же международный скандал будет. Вон и менты идут.
- Да держусь я, - икнул Толян в ответ. – Ну, вы вьетнамцы?
- Вьетнамеса, вьетнамеса... – радостно заулыбалась теплушка, приветственно размахивая руками.
- Молодцы! – воскликнул друг. – Ты понял, Толян – вьетнамцы!
- Да я сразу понял, - откликнулся тот. – Вы молодцы, бейте этих сучьих американцев. Бля, сам бы поехал.
- Да ладно, куда бы ты поехал, - засомневался другой, - тоже мне боец.
- А чо? И пострелял бы. – Но без нас вы бы ни хуя не сделали, согласны? – Толян пошатнулся и нажал на курок воображаемого автомата. – Та-та-та-та-та-та...
- Молодса, молодса, - опять заулыбалась теплушка.
- Ни хуя не понимают, - огорчился Толян. – Да молодцы, молодцы, понятно. Но я говорю, что без нас вы бы ни хуя не повоевали, понятно?
- Панятна, панятна, - закивала теплушка.
- Да чо вам панятна? – вмешался тот, который поменьше, - Ничо вам не понятно. Толян говорит, что мы вам п-о-м-о-г-а-е-м.
- Да ладно, - оборвал его Толян. – Вот скажите – русские, ну мы, - он ударил себя кулаком в грудь, - мы вам кто?
- Сталсий блат, сталсий блат, холосо лусский! – приветственно откликнулась теплушка.
- Вот это я понимаю, понял Толян?
– Прально – старший брат! И не забывайте про это! - Толян опять икнул. - Ну и рожи! Да нахуй бы мне такие младшие братья нужны.
- Не скажи, - откликнулся товарищ Толяна, - и оба, не обращая больше никакого внимания на вьетнамцев, начали рассуждать о важности родственных отношений, вспомнили какую-то Таньку, которая не подоила корову, когда её об этом попросила свекровь, а наоборот сказала, что она не служанка. А Танькин муж, вместо того, чтобы за мать заступиться, поддержал Таньку, которая вконец обнаглела, и потребовала, чтобы часть свиньи, которая будет осенью заколота, была отвезена её родственникам в деревню. А какие это родственники?! Да это же вообще!...

Побеседовав, таким образом, какое-то время, Толян и его друг опять отправились в ресторан, чтобы отпраздновать вьетнамско-советскую дружбу, поднять бокалы за поражение американского империализма, выпить за восстановление чести свекрови, обиженной Танькой, да, в конце концов, просто отметить удачно складывающийся день.

Наша железная дорога являлась своего рода ещё и границей, отделявшей задорожный район, называвшийся Берёзовкой, от остального Исилькуля не только географически, но и в культурном, да и в бескультурном смысле.

В любом случае, «берёзовские» пользовались большим уважением среди исилькульской шпаны, которая обитала в районах, у которых были более живописные названия: «Шанхай», «Собачёвка», «Нахаловка». Насколько я помню, наш район назывался «Нахаловка», хотя место проживания значения не имело – покидать свою территорию не рекомендовалось. Мы и от своих регулярно получали трёпку, но, случайно забредя на чужую улицу, можно было и калекой остаться. Так вот, «берёзовские» славились особой боеспособностью, жестокостью и организованностью, что позволило им создать настоящие боевые подразделения, с которыми не могло сравниться беспорядочное воинство пацанов других районов. Только смертник мог добровольно пойти через виадук над железной дорогой на другую сторону – это и днём было опасно, ночью же смертельно опасно.

Однажды, я после танцев решил проводить одну девушку домой, и был очень огорчён, когда она сказала, что живёт в Берёзовке. Значит, надо было пересекать границу через виадук, а этот мост давно уже имел дурную славу среди исилькульцев: здесь постоянно случались неприятности – то деньги отберут, то разденут, то просто побьют. В последнее время даже ходили слухи, что берёзовские эстетически оформили свои обычные грабежи: ночью пешеходов на мосту встречала одинокая девушка, медленно идущая им навстречу. Подойдя поближе, она распахивала плащ, бывший её единственным предметом одежды, и абсолютно голой представала перед ошарашенными зрителями. Девушка какое-то время давала ночным путникам полюбоваться своей наготой, затем запахивала плащ и шла дальше. Спустившись на другой стороне с моста, недобровольные зрители оказывались в окружении нескольких крепких парней, вежливо просивших оплатить представление.

- Ну что, театр видели?
- Какой театр?
- Да вот, наверху.
- Ааа, видели.
- Ну, так платите!
Приходилось платить.
Мы подошли к виадуку.
- Андрей, слушай, ты мне очень нравишься таким, какой ты есть, - ласково сказала она, - поэтому тебе не надо меня провожать до дома. Пока я с тобой, тебе ничто не угрожает, но как только ты останешься один, тебе конец.
- Да ладно, пройдём, ничего не произойдёт, – возразил я. «Проклятый джентльмен» - стукнуло в голове, но отступать было некуда.
- Я прошу тебя, Андрей, не иди, ты обратно не выйдешь, - повторила она, но я уже принял решение.

Спотыкаясь, мы шли по неосвещённым улицам, наугад нащупывая твёрдую дорогу под ногами.

- Как вы тут пробираетесь? – не выдержал я, - ведь ноги сломать можно.
- Ничего, привычка, - ответила девушка, - со временем и в темноте начинаешь видеть.

Я проводил её до дома, мужественно устоял перед предложением остаться переночевать – «ничего страшного, мама хоть и дома, да она ничего не заметит» - и отправился в обратный путь. Пока я брёл назад, стараясь идти бесшумно и осторожно перепрыгивая через неизбежные лужи, стало несколько светлее. Звёзды прорвались сквозь облака и заговорщецки подмигивали мне, как бы намекая на благополучный исход прогулки. Я уже и на самом деле расслабился - «да что они, дураки, что ли, по ночам по улицам шастать», и бодренько поддал темпу, предчувствуя скорое спасение, как вдруг услышал разбойничий свист и окрик:

- Эй! Кто там?

Тут же из темноты возникли две фигуры, безошибочно определившие моё местонахождение. Сердце внезапно рухнуло вниз, больно ударило по желудку, задело краем копчик и провалилось в штанины, которые вот-вот должны были сделаться мокрыми.

- А ну, пойдём с нами!

Повинуясь лёгким толчкам, я протрусил к скрытому за палисадником дому, на скамейке у которого сидело ещё несколько парней.

- Ты кто? – спросил крепко сбитый парень в тельняшке, сидевший посередине. – Ты чего тут делаешь?

Я не успел даже сообразить, что ответить, но по опыту знал, что ответ не имеет никакого значения, всё равно быть битым. Вопрос только в том, в какой степени быть битым.

- Ааа, Сергей, я знаю его, - вмешался один из сидящих, - это Андрей, ну гитарист этот, из ансамбля.
- Точно? – спросил Сергей.
- Да точно, - ответил тот.
- Ну ладно, - по-видимому, Сергей был настроен не очень воинственно, - а что, Андрей, споёшь нам пару песен? Принесите гитару, мужики!

Ну, какой вопрос, дорогие товарищи, конечно, спою, да ещё как спою! Я думаю, что так вдохновенно я ещё никогда не выводил вокальные коленца. Ведь как были спеты «Yesterday» или «Я встретил Вас»! И, хотя с блатными песнями у меня был недобор, я напрягся изо всех сил и вспомнил «Шаланды, полные кефали», что совершенно покорило моих слушателей. Проводив меня до железной дороги, они доверительно сообщили, что здесь их полномочия кончаются, что остаток пути я должен проделать сам. Домой я добрался без приключений, но в Берёзовке не бывал больше никогда!

 

- Да где он, падла? Ведь только что здесь был.
- Никуда не денется, сучок!
- Может он уже удрал? Через деревья?
- Нее. – Это был Юра – злостнейший мой противник. – Никуда он не уйдёт.

Нервы мои не выдержали. Я вскочил, закинул ранец за спину и помчался в сторону забора.

- Вон он! – раздался истошный крик, - слева заходи, слева... да вон он!

Я пробивался сквозь яблоневые и грушевые посадки, не замечая хлещущих по лицу веток и думая только об одном – «не упади, не упади!» В это время один из преследователей меня настиг, ловко кинулся под ноги, но я успел перепрыгнуть через него, увернулся от второго и подбежал к спасительному забору. Перекинул ранец, легко перемахнул через двухметровый дощатник и был таков. На этот раз я отделался малым испугом, хотя меня всего трясло и тошнило по пути домой.

В нашем классе было много самой поганой шпаны. Они прямо во время уроков стреляли из рогаток в одноклассников и учителей или палили из самодельных пугачей – это были медные трубки с одним запаянным и загнутым концом, в которые набивался порох или сера со спичечных головок, а к отверстию трубки резинкой натягивался гвоздь. Гвоздь, отпущенный резинкой, устремлялся в трубку, нагревался по пути и вызывал взрыв горючей смеси. Грохот в классе стоял необыкновенный. Учителя ничего поделать не могли, они сами боялись этих отщепенцев. Те же, конечно, все были отъявленными двоечниками, ничему не учились, да и не способны были научиться, так как дома у них было ещё похлеще: насилие, пьянство, дебош.

Когда Юра Бутузов из рогатки выстрелил в спину учительнице литературы, которая что-то писала на доске, я не выдержал и съябедничал, сказал, что из рогатки стрелял он. Она поблагодарила меня за смелый поступок и плача кое-как довела урок до конца, а Юра в это время мне жестами объяснял, что моё счастливое детство кончилось. Так оно и оказалось.

Выйдя на перемене в школьный двор, я вдруг попал в окружение нескольких ребят, которые дружно меня оттеснили в дальний его угол. Как только мы добрались до более укромного местечка, они на меня накинулись, и началась потасовка. У нас часто бывали стычки на улице, так что мне было не впервой драться с превосходящими силами противника, но там мы всегда вовремя заканчивали драку, не нанося увечий противнику. А тут оказалось, что это – не просто драка, а борьба не на жизнь а на смерть. Не ожидая от меня такого отчаянного сопротивления, пацаны остановились, несмотря на призывы Юры продолжить экзекуцию. Я тоскливо понимал, что с пятью противниками мне не справиться и что помощи ждать неоткуда, что быть мне битым.

Неожиданно на горизонте забрезжило спасение: к ребятам, которые нерешительно топтались на месте подошёл Лёня Калинин, известный в школе силач, имевший в определённых кругах особый авторитет. Он по нескольку раз сидел в каждом классе, так что, и понять невозможно было, сколько ему лет. Я учился в пятом классе, а он в шестом, но несколько лет спустя мы, каким-то образом, оказались в одном классе. Лёня вразвалочку подошёл к нам и спросил Юрия о смысле происходящего. Тот ему что-то тихо ответил, и Лёня направился ко мне.

- Ну и что здесь происходит? Тебя как зовут?
- Андрей.
- Ну, в чём дело, Андрюша? – ласково спросил он.
«Слава богу», стукнуло у меня в голове, «пронесло, неужели поможет?»
- Так они что, обижают тебя?
- Слушай, налетели как собаки, спасения нет.
- Вот сволочи, - возмутился он, вознёс свой правый кулак, похожий на кувалду и изо всей силы въехал мне в лицо. Я брякнулся оземь, стоящая рядом братва кинулась обрабатывать меня кулаками и пинками, а Лёня спокойно развернулся и пошёл по своим делам.

С этого дня охотничий сезон на меня был открыт круглый год. Я просто боялся идти в школу: почти что каждый имел право меня ударить или обозвать, оскорбить в присутствии других и что особенно было унизительно, на глазах у наших девушек. Когда мы в шестом классе проходили оптику, меня на одной перемене несколько человек крепко держали за руки, а Витя Алфёров при помощи лупы пытался выяснить, могут ли от солнечных лучей загореться человеческие волосы. В виду имелись волосы на моей голове.

Первые признаки шизофрении у меня проявились с приходом в начальную школу. Уж очень жизнь на виду у общественности отличалась от беззаботной дошкольной поры. И фамилия, звучание которой у меня раньше не вызывала недоумение, оказалась какой-то странной. Во всяком случае, некоторые учителя морщили нос, произнося её, а одноклассники и вовсе смотрели с подозрением. На нашей улице жило ещё несколько немецких семей, так что мы дети и не задумывались над нашим происхождением, но в школе это бросалось в глаза. Опять же, дома мы всегда молились перед едой и перед сном, а в школе это было как-то неуместно. Опасаясь со стороны всевидящего кары, я перед школьным завтраком прятал руки под парту, незаметно для других шептал положенные слова, и принимался за еду. Раздвоение личности принимало реальные очертания. Я гордо нёс звание октябрёнка, а затем и пламенный галстук пионера, но когда я, уже будучи комсомольцем, сказал отцу, что на октябрьскую демонстрацию мне хотелось бы пойти с гвоздикой в петлице, тот скривил лицо и ответил, что если я просто так пойду, то будет тоже хорошо. Тут до меня дошло, что и отец не всегда был искренен.

И учёба, которая мне доставляла удовольствие, влияла на общую ситуацию. Учился я хорошо, но отличников Юра Бутузов и его команда совсем не любили, и тем доставалось вдвойне. Пришлось научиться зарабатывать двойки, чтобы получать не по полной программе. Так оно и пошло: говорил, не то, что думал, делал не то, что хотел, позже понял, что этим занималась вся родная страна на всех уровнях и сильно не переживал.

По улицам нашего городка мне теперь приходилось ходить, соблюдая все правила безопасности: внимательно следить за тем, кто находится впереди, не забывая время от времени оглядываться назад, чтобы не получить неожиданный удар сзади. Из книжек про индейцев я узнал много интересного о том, как можно вовремя спрятаться за дерево или куст, преодолеть незаметно часть пути ползком, да и вообще, как слиться с окружающей средой. Этим искусством пришлось овладеть в совершенстве, хотя иногда и оно не спасало. Если меня вечером посылали с каким-нибудь заданием к родственникам, жившим не так уж далеко, то к ним приходилось добираться, стараясь идти в тени зданий или перемещаясь мелкими перебежками от одного укрытия к другому, так как на всех перекрёстках стояли группки бездельничающих подростков в ожидании очередной жертвы.

- Да что мы всё о грустном! – воскликнул Андрей во время очередного сеанса. – Не всё же было так плохо, да и вопрос с Бутузовым решился в конечном итоге в мою пользу. Когда я учился в девятом классе наш местный Эрик Клэптон – Витя Сидоренко решил создать новый ансамбль. По нашим понятиям Витя владел гитарой блестяще, во всяком случае, он уже тогда вдохновенно играл „Birthday“ Битлз и эта новая для нас музыка совершенно поразила наши музыкальные нервы. У него была старая болгарская электрогитара, которую он затем заменил на новенькую гэ-дэ-эровскую Этерну. Её элегантная форма, матовый чёрный окрас и наличие хромированного вибратора вызвали лёгкое головокружение у всех участников ансамбля. Особенно страдал наш басист; так как достать бас-гитару тогда было почти что невозможно, мы совместными усилиями сделали её сами. Вырезали деревянный корпус, приладили какие-то кустарные колки и звукосниматели и натянули добытые Витей по блату струны. Надо было видеть, с каким тоскливым видом он щипал свой бас, в то время как Виктор, выглядевший ну очень довольным, извлекал из своей Этерны расчудесные звуки.

У Виктора не было ударника, и эту вакансию он решил доверить мне. Несколько раз он показывал мне различные ритмические рисунки, которые я старательно невпопад отстукивал на стуле, пока Витя не потерял терпение и нашёл другого, более понятливого ученика. Но Вите нужен был ещё и вокалист и тут наступил мой звёздный час. Оказалось, что каким бы гитаристом ты ни был, ты всё равно второй! По-английски певцов так и называют: frontman. Вот возьми Роллингов: как бы Кит Ричардс не крутился – и играет классно и музыку к песням пишет, пьёт больше всех и дурь в себя втягивает, а Джэггер - шеф. Во всяком случае, вскоре я стоял в центре внимания во время наших выступлений, притягивая к себе восхищённые девичьи взгляды и завистливое зырканье их половых контрагентов. Ну, кто останется равнодушным при виде молодого парня, уныло завывающего „There is a house in New Orleans“ и совсем уже истерично „... they call the rising sun“!

Играли мы на школьных вечеринках, так что слава моя быстро распространилась в нашем небольшом городке. А когда мы получили подряд играть между сеансами в кинотеатре «Победа» это была уже не слава – поклонение! Посетители даже кино не хотели смотреть, оставались в фойе и требовали новых песен.

Очень кстати оказалась состоявшаяся следующим летом поездка в Молдавию, давшая новый толчок моему музыкальному развитию. Мать перекупила у одного из родственников новую гэ-дэ-эровскую 6-струнную гитару, которая совершенно поразила моё воображение. До этого я играл только на не очень качественных советских семиструнках, а тут – удобные колки, корпус, покрытый лаком и нейлоновые струны – такого я себе и представить не мог.

Но это что! Принимавшие нас родственники жили в собственном доме, где места хватало всем – хозяевам, гостям из дальних краёв и даже молдавским девчатам из деревень, поступавшим в летнее время в бендерские училища. У тёти Кати обитали три очаровательные девушки, которые весь день где-то болтались, вечером приходили домой, и мы потом допоздна вместе сидели во дворе под виноградным навесом, слушали румынское радио, пили лёгкое вино, рассказывали анекдоты и робко флиртовали друг с другом. Особенно мне приглянулась одна из этих красавиц, с длиннющими ногами, упрятанными в чрезвычайно короткую юбочку. Когда она, сидя на скамейке, перекидывала одну ногу на другую, под юбкой ярко вспыхивало пламя красных трусиков, тут же пропадавшее, что меня доводило до исступления. Весь вечер я ждал перемены положения ног, тайком не сводя глаз с заветного треугольника. Дурно я спал в те душные молдавские ночи, в чём, конечно же, были виноваты невидимые, но вездесущие трескучие цикады, умопомрачительно звёздное южное небо и огромная луна, с любопытством заглядывавшая в каморку, в которой я в одиночестве метался по узкой раскладушке.

В те годы в СССР большой популярностью пользовалась молдавская рок-группа «Норок», песни которой распевала вся страна. Исполнение этих песен на молдавском языке в далёком Исилькуле, подняло бы мою славу на недосягаемую высоту и навсегда увековечило бы моё имя в анналах нашего города. В этом я был совершенно уверен.

Лена, так звали мою длинноногую любовь, тут же согласилась помочь мне в этом деле. Несколько раз прослушав заезжаный диск, она не без затруднений списала мне тексты самых популярных песен ансамбля «Вот поёт артист» и «О чём плачут гитары», причём у меня возникли подозрения, что эти трудности были связаны не с состоянием пластинки, а носили чисто лингвистический характер, что несколько остудило мой любовный пыл.

Во всяком случае, этой же осенью я с эстрадной площадки нашего кинотеатра на чистейшем молдавском языке выводил историю об артисте, бывшим оптимистом - «Кынте ун артист, зымбет оптимист...», а Витя при этом, поливая солягу с нескрываемой гордостью посматривал на публику: мол, знай наших! Когда же мы заводили «гитар» - «Дэ че плынг китареле, штиу доар фелинареле», восторгу публики не было предела! Куда там – While my guitar gently weeps – вот наши гитары плакали, так плакали! А вместе с ними плакали и слушатели, не желавшие идти на просмотр кинофильма, куда их отправляли билетёрши-контролёрши. Вот этот успех и лишил нас заработка – администрация кинотеатра с нами договор не продлила, аргументировав разрыв ненаполняемостью кинозала.

Но настоящий триумф пришёл позже, когда я поступил в Омский пединститут. Довольно быстро я выучил на гитаре несколько песен Битлз, которые с неописуемым успехом и исполнял на исилькульских танцплощадках, заслужив славу большого знатока западной рок-музыки.

Ты бы видел нашу летнюю танцплощадку! В центре горсада, в обрамлении деревьев и незамысловатых кустарников красовалась эстрада, несколько возвышавшаяся над круглой, покрытой дощатым полом площадкой, ограждённой двухметровым забором из декоративно обработанных досок, прибитых на расстоянии примерно пяти сантиметров одна от другой. По тропинкам, посыпанным гравием, туда по субботним вечерам устремлялась жадная до увеселений исилькульская молодёжь, лихо отплясывавшая под наше сопровождение самые модные в то время танцы. Мне лично посещение танцевальных вечеров особого удовольствия не доставляло. Там всегда можно было нарваться на неприятности, но отсутствие других развлечений в Исилькуле, да и желание пофлиртовать с девушками, не давали покоя. Да что же делать молодому человеку теплым летним вечером дома!?

Большинство молодцев приходило на танцы с перебинтованными руками: в драке эта мера предосторожности давала большие преимущества – и удар был сильнее и кости при ударе не так страдали. Как-то и смешно и неприятно было видеть во время танца за спинами девушек перебинтованные руки, в любой момент готовые нанести сокрушительный удар по челюсти врага. Стычка, обычно, недолго заставляла себя ждать: вот уже кто-то почувствовал обиду, нагрубил кому-то, этот позвал друзей и вот уже вихрь беглецов и преследователей кружит по танцевальной площадке, в воздухе мелькают забинтованные руки, на площадке темнеют лужи крови, осторожно обступаемые танцующими парами. Беглецы ищут спасения на эстраде, среди музыкантов – мы продолжаем играть – барабаны падают, преследователи крушат всё, что им попадается на пути. Беглецы выбегают на площадку, прыгают через высоченный забор, охотники за ними, но тех уже и след простыл. Очень быстро, буквально через 30-40 минут приходит милицейский наряд и ищет свидетелей происшедшего. Свидетелей нет, никто ничего не видел; одни пришли позже драки, а другие в это время выходили покурить. Посмотрев на лужи крови, милиционеры уходят, танцы продолжаются.

Как-то в перерыве между выступлениями я мирно беседовал с Валерой – барабанщиком исилькульского ансамбля, стоя у забора площадки. Тема нашего разговора была серьёзной: кто лучше, Битлз или Роллинг стоунз? Не успели мы толком поговорить, как из кустов вынырнул нелепого вида мужичонка, отряхнулся, осмотрелся – и я аж ахнул: Юра Бутузов. Сто лет его не видел и ещё столько же лет мог бы не видеть. Меня стало подташнивать, ничего хорошего я от этой встречи не ждал. И на самом деле, он меня тут же узнал и направился прямиком к нам.

- А чо, Валера, ты с этим чмом стоишь? – обратился он к моему собеседнику. – Ты чё здесь делаешь? – это уже ко мне.
- Кто это? – абсолютно спокойно спросил Валера меня.
– Ты его знаешь?
- Да как не знать – Юра Бутузов, - ответил я нерешительно.
- Ну и что, Юра Бутузов, ты чего хочешь?
Юра вдруг почувствовал неловкость, он, кажется, не знал как себя вести. Видно было, что при Валере он не решится на нападение.
- Да я этого Левина ещё со школы помню, гнилая падла...
- Слушай, Валера, - вставил я, - да он мне всю жизнь портит...
- Валерчик, ты же знаешь этих блядей, надо ему трафарет испортить.
Валера, стоя прислонившись спиной к ограде, спокойно наблюдал за происходящим, но вдруг потемнел лицом и прошипел:
- А ну, чмо, сделайся маленький!
- Ты чё, ты чё, - залепетал Юра.
- Мигом, - в голосе Валеры звучала неприкрытая угроза.
И Юра на самом деле присел, сделавшись меньше на пол головы, в ожидании дальнейших указаний. Моему изумлению не было предела.
- А теперь исчезни, мухой! - повелел Валера и Бутузов так же внезапно исчез в кустах, из которых только что появился.
Валера выслушал мою исповедь и совсем обыденно спросил:
- Ну, что, убить его?
У меня аж глаза на лоб выскочили.
- Да нет, не надо, сам сдохнет.
- Ну как знаешь. Я думаю, он теперь тебя трогать не будет. Ладно, давай, пошёл я второе отделение играть.

Позже я от знакомых узнал, что Валера был главарём берёзовской банды, с которой никто не связывался – это были отъявленные головорезы. Мне и в голову не могло придти, что наш спокойный и симпатичный ударник был авторитетом среди исилькульских бандитов.

Да, а от своего вечного страха я избавился уже в Омске. Никогда не забуду это ощущение свободы, внезапно обрушившееся на меня! Я гулял по большому городу, в котором никому не был знаком, и где никому до меня не было дела. В принятии окончательного решения больше не трусить мне всё же помог случай. Наслаждаясь обретённой свободой, я как-то поздно вечером возвращался после занятий домой. Идти от автобусной остановки было недалеко, снег весело похрустывал под ногами, эхом отдаваясь по неширокой улице, и этот звук так напоминал хруст мороженой колбасы при её ломке, что рот тут же залило слюной. Мысленно я уже начал поджаривать на сковороде домашнюю копчёную колбасу, которую мама подложила в недельный провиант, привезённый из последней поездки домой, как из-за поворота навстречу вышли двое мужчин. Неся за собой длинный шлейф перегара, они подошли поближе и попросили закурить. Прямо как в том анекдоте:

Зимней ночью в сильный мороз идёт ночью парень по улице. Без пальто, без пиджака, без варежек, без рубашки. На нём только носки, трусы и жалкая шапчонка. Подходят к нему двое:
- Парень, дай закурить.
Он снимает с себя шапку, отдаёт им и горько восклицает:
- Да когда же вы все накуритесь!

И тут я не долго думая въехал одному, тот брык – и в сугроб. Второй побежал, но я его догнал, дал пинка, он тоже клюнул в снег, а я помчался домой, но не напрямую, а в обход, заметая следы. Конечно, я потом думал, может они и правда, хотели только покурить, но с другой стороны, нечего по ночам шастать и вдвоём сигареты выпрашивать.